Двадцать девять смертей и кое-что еще.
Предисловие.Мы все умрем. Не слишком оптимистическое начало для чего бы то ни было, но это так. Никому не удавалось выбраться из этой передряги, которую все называют жизнью иначе. Это хорошо – знать. Знать, чем все закончится. Плохо то, что концовку не изменить.
Об этом не принято говорить вслух. Не принято обсуждать с друзьями и подругами за чашечкой чая. Лишь иногда, когда смерть стучится в двери семьи, мы можем обсудить это возле домашнего очага, с ужасом и печалью воспринимая и свой, когда-нибудь неизбежный конец. Или плакать от тоски по умершим. А кто более предприимчив, подписывает завещания, оформляет дарственные и не летает всей семьей одним самолетом. Это называется - уладить дела и быть предусмотрительным.
Но я верю, что раз за разом мы возвращаемся в эту жизнь, что бы вновь умереть. Раз за разом, неся в себе частичку из прошлой жизни. И хотим успеть оставить свой след в умах, сердцах, памяти тех, кто приходит вместе с нами. Оставить частичку своей плоти и крови в детях. Или напротив, отнять чью-то жизнь во имя какой-нибудь справедливости, долга или чего-нибудь еще. И, в конце концов, умереть самим.
Мы все умрем. Не слишком оптимистическое начало для книги. Но я так начну.
Смерть первая.
Идет война. Я удерживаю позицию, справа и слева от меня боевые товарищи, солдаты, такие же, как и я. Мы в полуразрушенном кирпичном здании, пригибаясь, перебегаем от окна к окну, осматривая ровное как стол поле перед нами. Я знаю, что позади нас деревенька, где уже никого не осталось - кто эвакуировался, кого угнали в плен, кого убили. Фашисты прошли здесь два раза, один раз в сторону Москвы, второй - обратно. Из деревеньки мы их выбили быстро, но они упорно пытаются возвратиться. Зачем? Коротко обсуждаем это между собой. Коровы не доены, шутит один и смеется беззвучным и безумным смехом.
Здание одноэтажное, без крыши. Окон нет, пустые проемы, осень. Желтоватая трава, колышется под тугими струями дождя. Холодно, я промок, но это не беда. Немцы затеяли контрнаступление, вон их фигуры маячат далеко-далеко, то появляясь, то исчезая в траве. Изредка я вижу короткую вспышку с их стороны, и тогда пригибаюсь еще ниже. Стреляют. А пуля - что? Пуля она медленная, как и звук от выстрела. Быстро надо делать все, быстро. Стреляем изредка в ответ. Экономим патроны. Держим позицию. Черт, почему нас так мало?
Немцы залегли далеко в поле. Что-то готовят. Один из наших предполагает, что будут артиллерией долбить. Прислушиваемся. Артиллерию не увидишь. Далеко, да и за холмом каким стоит, и навесиком пуляет себе по квадратам. Боги войны, мать их ити!
В небе впереди и чуть слева появляются несколько черных точек. Воздух! Кричит, кто-то из наших, может быть и я. Пригибаемся еще ниже. Ну куда тут, в здании окоп не выроешь. Пикирующие бомбардировщики. И что им так далась эта деревенька?
Бомбят. Разрывы идут один за другим, но все - перед нами, рядом. Земля взмывает вверх огромными кусками. Звуков не различаю, только не перестающий гул. Не беда, мы привычные. Смотрю по сторонам, здоровый, с широченными плечами солдат справа от меня, зажал уши, широченными, как лопаты ладонями и открыл рот. Задорно блестят глаза на грязном лице. Опытный боец, так не повредишь уши, да и контузию не схватишь от близких разрывов.
Со стен сыпется кирпичная крошка, но здание крепкое, старой постройки. Выдюжим. Пикирующие бомбардировщики, конечно хорошо бомбу положить могут, точно. Но как говорят, наши соколы, опытных фашистских летунов, подчистую выбили.
Вдруг, тишина. Не слышно гула, в глазах серая пелена, пытаюсь проморгать глазами, хлопаю себя по ушам. Контузило? Ранен? Тот огромный боец, справа от меня, хлопает себя по голове, подносит свои огромные лопаты к лицу. Слева кто-то есть, но что там происходит, не вижу, не могу повернуть голову. Ранение. Точно.
Краски поблекли, ни рук, ни ног не чувствую. Поднимаюсь в рост. Боли нет. Наверное, в живот. Говорят, что если в живот, то боли не чувствуешь. Ощупываю живот, сухо, крови нет. И сразу темнота.
Послесмертие. Нам говорили, что загробной жизни нет. Что это все выдумки поповские, что бы держать в страхе народ. Как же нет? Стоим в белых халатах что ли... все наши, что там были. Внизу. Где винтовки наши? Сержант голову оторвет. А вот и сержант, без своего трофейного автомата. Понурый стоит, молчит. Все молчим. А вокруг белесое ничто, туман клубится. Положил какой-то гад, бомбу точно к нам в здание. Что там дальше будет?
Смерть вторая.
В джунглях жарко и влажно. Шейный платок давно промок, да он и не высыхал. С утра небо, то, что видно сквозь редкие прорехи в листве, покрылось облаками. Солнца не видно, но от этого не менее жарко. Парит сама земля. Носильщики, часто меняются те что несут груз и те что, прорубают подлесок. Им тоже тяжело, хотя они из местных.
Я белый, мои спутники тоже. Мы движемся, сверяясь по карте и компасу. Других ориентиров здесь нет, куда ни кинь взор, древесные стволы и непролазная стена зелени. Куда мы идем, я не помню. На карте стоит крестик, у подножия какого-то холма. Я ничего уже не помню, механически переставляю ноги и опираюсь на палку.
Утром, когда мы собирали наш скарб, после ночного привала, меня укусила какая-то маленькая змея. Я откинул полог москитной сетки, задел ветку и она свалилась сверху, сразу вцепилась мне в мякоть ладони, после чего соскользнула и исчезла в траве.
Наш доктор, быстро разрезал мне рану и отсасывал кровь из крошечной ранки, а после прижег рану раскаленным ножом. Перевязал. Наши носильщики, что-то бурно обсуждали после этого инцидента, после чего через переводчика, спросили, как выглядела эта змея. Я описал ее. Они опять что-то обсуждали и видимо пришли к какому-то выводу. Потому что, начали собирать наши пожитки так быстро, как ни в один из дней ранее.
После полудня, рука распухла так, что повязка впилась в кожу, и по краям повязки кожа стала лиловой. В руке стреляло и дергало так, что хотелось выть, но я держался. И теперь шел, точнее, ковылял, опираясь на палку.
Носильщики, переговаривались по цепочке, после чего резко сменили направление. К реке, если я что-то еще помню из нашей карты. На все наши возражения, коротко отвечали: "Спасать! Спасать! Быстро идти, спасать!" и показывали на меня. Ни на какие уговоры или угрозы не реагировали.
Через несколько часов вышли к небольшому поселению. Хижины из веток и крытые широкими листьями, небольшие костры, чадящие дымом тут и там. Пожалуй, все жители деревни выбежали посмотреть на гостей. Но после коротких переговоров с одним из наших носильщиков, вождь, наверное это был вождь, подошел ко мне и взяв за здоровую руку повел мимо хижин, снова в джунгли. Вел недолго. Мне было все равно, мной овладела апатия, я чувствовал только боль в руке.
Хижина, к которой меня вывел вождь, была большой, стояла на сваях, на помосте сидел старик. Он поманил меня рукой. По шаткой, короткой лестнице, скреплённой лианами, я поднялся к нему и сел рядом, свесив ноги с помоста. Он посмотрел на мою руку, поднялся и ушел в хижину. Вернулся скоро, но я уже лежал на спине и смотрел в зеленый свод, сквозь который виднелось редкое белое небо. Он показал мне комок листьев, с которых капала какая-то розовая жидкость. И бесцеремонно раздвинув мои губы, сунул этот комок мне в рот. Показал, что нужно жевать. Я стал жевать. Вкус был терпким и ни на что не похожим, но приятным, освежающим, боль нехотя отступила. Глаза я закрыл, что бы насладиться, наконец, покоем без боли и вкусом чудесных листьев. Нужно обязательно узнать, что это за листья, нашему доктору, конечно, не помешает иметь такие при себе.
Мне стало очень легко и спокойно, я чувствовал себя отдохнувшим. Открыл глаза и сел. Старик сидел рядом, смотрел на меня и улыбался.
- Легче стало? - спросил он.
- Да, большое спасибо! - ответил я.
- Хорошо, - сказал он, жмурясь, - твои люди ушли, оставайся со мной, я тебе многое расскажу и покажу.
- Нет, - покачал я головой, - мне нужно идти. Скажи, что это была за змея и что это за листья?
- Змею мы называем "Попрощайся", а листья "Поздоровайся".
И заливисто засмеялся. Я тоже засмеялся вместе с ним. Было легко и радостно.
Я пошел. Почему то, вверх, сквозь зеленый свод к белому небу.
Смерть третья.
Обстановка комнаты спартанская, кровать, табурет, стол, крошечная полка с осколком зеркала. Руки привычно и быстро разобрали пистолет. Детали легли на заботливо расстеленную тряпицу. Стол маленький, и детали заполнили почти всю ее поверхность. Торопиться было некуда, но движения были привычными, точными и быстрыми.
Я любил этот пистолет, за его точность и безотказность. Да, я убил из него многих. И не только из него. Но с ним не расставался никогда. Он стал продолжением руки, пальцев. Длинной рукой, которая плюет огнем, клубом порохового дыма и маленькой пулей.
Еще я очень устал. Совсем не сплю. Как только закрываю глаза, передо мной являются все те, кого я убил. И тянут свои руки к моему лицу. Скалят кровавые губы, смотрят безглазо, блестят влажной костью черепов. Я стрелял всегда в голову. Так, что бы жертва, не мучилась. Они не мучились. Падали, оседали бездыханными телами. Сразу. Но это не помогло. Спать я не мог. Они все равно являлись.
Но сегодня я высплюсь. Дочищу пистолет и высплюсь. Я знал это.
Еще я знал что, за мной придут. Придет такой же, как и я, разве что моложе, наверное. Пистолет чистился как бы сам собой, руки двигались с точностью механизма. Здесь каплю масла, здесь протереть ветошью. Последними, скупыми движениями снарядил магазин. Вставил его в рукоять. Дослал патрон. Положил пистолет. Он лежал, на тряпице, тускло поблескивая выступающими гранями, там, где воронение стерлось. Можно и закурить. Достал сигарету, спички. Сигарет было достаточно, а вот спичек - всего одна. Что ж. Больше и не понадобиться. Зачем спящему курить? Зачем ему спички?
Размяв сигарету в пальцах, достал спичку. Осмотрел ее. Хорошая спичка. Простое устройство. Чиркнешь и она даст тебе огонь, хочешь прикури, хочешь разожги костер и согрейся, а хочешь подожги амбар соседа.
Я услышал. Тихие, вкрадчивые шаги. Он пришел. За мной. Что бы выстрелить мне в голову. Что бы потом, я приходил к нему и тянул руки к его лицу. Короткие руки, которые не смогут плевать огнем, клубом порохового дыма и маленькой пулей. Просто руки, как у всех. Что ж, дверь открыта, пусть входит. Но я успею. Жаль спичку, не прикурить, вот этого не успеть, спичка упала на пол, сигарета выскользнула. Пистолет, продолжение руки, прикоснулся к виску, щелчок. Осечка. Я все еще не сплю. Невозможно. Он не подводил ни разу. Я положил его на стол. Он чужой. Кто и когда его подменил. Это уже не моя рука. Достал новую сигарету, бездумно взял пустой коробок.
Дверь тихонько скрипнула. Я поднял руки, в одной сигарета, в другой коробок. Тихие шаги. Чужая длинная рука уткнулась мне в затылок. Я потряс пустым коробком. Тишина.
Слева щелкнуло, и появился огонек зажигалки. Хорошая зажигалка, бензиновая, такой приятно прикуривать толстенные сигары. Аккуратно прикуриваю свою маленькую сигарету, скосив глаза. Молодой, моложе меня. Что ж, так и должно быть. Он резким движением захлопывает крышку зажигалки. Хватаю пистолет, падаю на спину, табурет выскальзывает и больно врезается куда-то в бедро. Моя, теперь уже длинная рука, плюет огнем, клубом порохового дыма и маленькой пулей, ему в лицо, которое я вижу, пока падаю спиной на пол. Он тоже успевает выстрелить и тоже падает спиной на пол.
Лежу. Кто думает что ранение в живот не больно, тот никогда не получал маленькую злую пулю в свой мягкий живот. Это чертовски больно. Крови почти нет, аккуратная дырочка в футболке, чуть окрашенная красным. Вся кровь остается внутри. Грязная работа, некрасивая. Больно. Я безошибочно, как всегда ткнул его в лицо, и теперь не хочу на него смотреть.
Все еще курю. Выпускаю дым в потолок, тонкой струйкой. Торопиться некуда. Скоро можно поспать. Глотаю дым и не могу послать последнюю струйку в потолок. Засыпаю.
Руки, много рук, которые тянутся к моему лицу. Какой страшный сон. Но уже не больно.
Самоубийство первое.
Умирать не страшно. Особенно, когда сам делаешь этот выбор. Выбор есть всегда. И кто говорит, что нет другого выбора, лишь не может или не хочет заплатить эту цену. У всякого выбора есть цена. У моего выбора оказалась такая цена. Старенькое охотничье ружье. И тяжеленая пуля, которую я сам аккуратно снарядил в добротную латунную гильзу. Сменил капсюль, отмерил и засыпал порох, аккуратно вырезал пыж из новенького пальто, пальто уже мне без надобности будет, вкрутил пулю и обжал ее специальным устройством. Хорошее устройство, тоже старое. Покупное, но усовершенствованное отцом. Вставил патрон в ствол. Пересел в глубокое кресло. Что ж, все.
Пристроил приклад ружья на пол, плотно прижав ступнями, справа и слева. Как странно, тело уже чужое, как будто уже покинуто. Так. Подбородок на ствол, примериваюсь так, что бы пуля прошла снизу вверх и сразу разрушила мозг. Хорошо. Так правильно. Немного неудобно к спусковому крючку тянутся, но это ненадолго. Нажимаю. Обычно тяну, но сейчас крючок расположен так, что нужно нажимать.
Капсюль мелко взрывается, запуская цепную реакцию воспламенения пороха. Я вижу это внутренним зрением, неким образом чувствую и вижу все, в мельчайших деталях. Кто-то говорит что, вся жизнь проносится перед глазами. Не знаю. У меня ничего не пронеслось. Я вижу, как огонь в латунной гильзе лижет пыж и толкает его вперед, как пыж плющится о тяжелую пулю и пуля не выдерживает. Начинает двигаться вперед, толкаемая пыжом, огнем и пороховыми газами. Пуля начинает вращаться, в нарезном стволе.
И тут я с отчетливой ясностью вижу иной выбор. Выбор с другой ценой. Я передумал. Не хочу. Выбор другой. Цена другая. Передумал. Но цена уже была уплачена. И пуля, медленно вращаясь, натянула кожу на шее, разорвала ее и стала настойчиво и неотвратимо раздвигать и курочить плоть, продвигаясь сквозь язык, нёбо туда... вверх. Кожу приятно лизнуло теплым воздухом. Но я передумал.
Послесмертие. Я уже не чувствовал пулю. Не видел внутренним взором. Тело. Мое тело полулежало в глубоком кресле. Голова откинулась и под подбородком в запекшейся, обгоревшей плоти чернела дыра, из которой обильно шла кровь. Я не стал осматривать голову, мне стало все равно. Ружье не упало, а застряло меж безвольных рук и мертвых коленей. Но мне уже все равно, я передумал.
Смерть четвертая.
- Вы обвиняетесь...
Я не слышал, что было дальше, потерял сознание. Пришел в себя в камере, клетке. Как несправедливы они. Я давал свободу тем, кто ее жаждал, а жаждали ее все, не все признавали это. Страшились. Я освобождал дух от бренной плоти. И вот теперь мой дух почти сломлен, а плоть в клетке. Если они обвинили меня, значит, будет казнь. И мой дух освободят. Немного жаль, что дух почти сломлен. Сможет ли он воспарить, как воспаряли те, кого освободил я? Сможет ли мой освободитель, пролить слезы радости, как проливал я?
Мои жертвы, как они их называли, страдали. Страдали от бедности и болезней, порока и страстей. Я же освобождал их. Доводя до вершины плотского наслаждения, освобождал их дух. У каждой жертвы, как они их называли, была своя вершина, свой порочный ключ к наслаждению. Алкоголь, опиум или плотская страсть. Некоторым нужно было лишь обещать и в предвкушении своей вершины они шли за мной. Ожидание, тоже может быть наградой. Но чаще я давал им то, чего они страстно желали. И всегда, давал больше.
Иногда плоть страдала, но тем вернее была награда для духа. Что значит, один день страданий плоти, пред годами заточения духа? И пред вечностью духа свободного?
Иногда, слабая плоть жертвы, как они их называли, просила отпустить ее, и тогда я плакал от жалости пред явлением слабости. Я умолял слабую плоть, немного потерпеть, укреплял вершину новыми дозами наслаждения, скреплял сердце свое и продолжал освобождение.
Не знаю, сколько времени я провел в клетке. Однажды, пришел священник и спросил, хочу ли я исповедаться. Я засмеялся ему в лицо. Хотя не знал, зачем. Это было правильным, так, мой дух проявил свою силу. Значит, он не сломлен. Значит, я воспарю.
После, через день или год, за мной пришли и вывели из клетки. Меня повели к месту моего освобождения. Слабая плоть сопротивлялась. Но дух мой ликовал. Свобода близка, я сделал что смог, многие остались в плену плоти, но и мои силы были на исходе. Пора и моему духу воспарить.
Меня посадили на стул, как они это называли. Почему это называют стулом? Это трон. Трон триумфа, трон свободы. И эта мысль придала моему духу, больше сил. Значит, дух не сломлен.
Жаль что, в моем распоряжении не было такого устройства, с природной силой. Но я неплохо справлялся отточенной сталью и огнем. Моя же плоть сопротивлялась, пока руки и ноги надежно не зафиксировали. Похоже что, эти люди не так глупы и несправедливы. Было бы неразумно, проделав весь этот путь, позволить плоти взять верх над замыслом и испортить торжество духа. На голову мне одели венец. Чрез этот венец, природная сила усмирит плоть. Я не желал других наслаждений в своей жизни, кроме как дарить радость свободы другим. Пришла и моя очередь.
Дух воспарил. Воспарил вниз. А плоть продолжала сопротивляться природной силе.
Смерть пятая.
Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его.
Хорошо написал Екклесиаст. Правильно.
Прими мой дух, Боже.
Тонуть легко. Паришь как ангел в небеси. Темнеет вокруг, только высоко вверху яркий кружок солнышка. Эхма, возвратится ли мой прах в землю? Или будет на дне речном объеден раками и тварями придонными? И им надо чем-то питаться. Господь, никого без внимания не оставит. Как написано, даже волос с головы вашей не упадет, без Его ведома.
Вода уже была во мне. Вдохнул воду, когда стало невмоготу терпеть. И теперь уже не больно, а так горело все внутри, без воздуха-то. Может и вправду, Господь вывел нас из воды. Может из глины создал, да в воду сунул, а потом вывел из нее. А зачем вывел то? А что бы за грехи наши тяжкие, да за разврат Потопом всемирным изничтожить, кроме Ноя праведного с семьей его. Неисповедимы пути Твои Господи. Вот только на пороге Рая, тайны открываются. Прими дух мой Господи! Жалко рясу то, новехонькая. Эх, знать бы, да я бы ее в келье оставил, да в какое вретище облачился... Эх!
Послесмертие. Светло-то как стало! Узреть бы ангелов Божиих, да голоса их послушать, ох и не терпится! Может и сам апостол Петр выйдет встречать, верного раба Божия. Нет, нет, нет. Недостоин я. Пусть так, хоть краешек створочки приоткроет, я и прошмыгну. Ибо тесны врата и узок путь ведущие в жизнь... Вышел апостол, вышел родимый! В ноги тебе поклонюсь! Ой, что делается то, Господи! Кулачищем то своим, да под дых мне, да в грудину! Господи, спаси и сохрани! Что ж делается то, Господи? Сам апостол Петр бьет. Как разгадать знак? Как Иаков боролся с ангелом, али сбросить меня с небес хочет, апостол то? Ай! Снова бьет! И встряхнул за плечи! Да сильно так. И больно становится. Ну, правильно, правильно. Душа хоть и бесплотная, да страдать может. Видно грехи мои тяжкие, счел их апостол Петр, да и скинуть решил с небес, от самого порожка. Дай хоть за створочку заглянуть, старикашка! Ах, снова бьет! Да сильно так, что исторгнул из естества своего воду речную, и точнехонько пред порог райский. Прости меня, Господи.
"Бог простит!" - молвит он. И рукавом кафтана, пот утирает. "Насилу откачали тебя, божий человек. Куда ж ты в воду полез, коли плавать, не учён?"
Заплакал я, жалко было. Апостол Петр не пустил - жалко, ангелов не увидел тоже жалко и напачкал у порога райского - тоже нехорошо получилось. Ох, грехи наши тяжкие.
Смерть шестая.
Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его, - книга выскользнула из рук и глухо стукнулась о коврик. Заснула. Пусть поспит. Ей можно, у нее вся жизнь впереди, и устала, поди, дочка.
Она всегда мне читает что-нибудь из Библии. Зачем? Не знаю, никогда в Бога не верил, да и сейчас не верю. Что там, потом? Вот и хочу немного знаний поднабраться. Я иногда прошу ее, почитать про что-нибудь конкретное. Сегодня вот, про смерть попросил. Поэтично описано, не дурак был этот Соломон-Екклесиаст ибн Дауд. Она читает, пока не уснет. А я выспался за всю жизнь. Можно и бодрствовать. Недолго уже осталось. Тело дряхлое совсем. Мышцы слабые, кое как руки-ноги поднимаю, а уж про естественные надобности не то что говорить, думать стыдно. Старость не в радость. Ну и ладно, пожил, пожил. Тело дряхлое, а ум еще острый. Что тренируешь, то и работает. Вот с дочкой и кроссворды разгадываем. Она читает, я отгадываю. Эрудиция была всегда в почете, узким профессионалам в нашем НИИ было не место. Широкие задачи решали. Эх, пожил...
Задремал, все же. Ненадолго. Дочка даже не пошевельнулась, поза прежняя. Ух, какая бодрость во всем теле. Потянулся. Не хрустнула ни косточка, ни суставчик. А ну-ка, так! Что это? Ремиссия? Хотя какая к черту ремиссия, я ж не болен. Стар. Как там правильно называется, бодрость на смертном одре? По вертикали или по горизонтали? Сколько букв, хе-хе... Водички попить надо, да дочку будить не хочется. Сам схожу.
Эх, бодро как получилось, с кровати встать, на кухню, тапочек нет, давно не ходил, но кожу ступней приятно холодил линолеум. Зятю, спасибо. Подсуетился в своем СМУ, линолеум подкинул, убирать легче. Вода из-под крана холодная, приник губами к источнику. Напился. Вскрикнула дочка, приснилось что страшное или от неудобной позы затекли конечности. Это ничего, это мы быстро исправим.
Послесмертие. Дочка сидела, уткнувшись лицом мне в грудь. Нет, не так. Дочка сидела, уткнувшись лицом в грудь дряхлому старику. Мертвому старику. Это я. Я умер. Хммм... Это надо хорошенько обдумать. Потом. Я положил руку ей на голову. Волосы мягкие, густые. И пахнут. Я специально наклонился. Пахнут. Она все также продолжала рыдать. Не плачь, дочка. Живи, расти деток, внучат.
А где же свет в конце тоннеля, черти или ангелы? Нет их. Никого и ничего нет. Есть я, а кто я? Что я? Тоже обдумать надо. От чего я умер? Остановка сердца. Так. Это понятно. Откуда я знаю ответ? Отовсюду. Ответы сами приходят в мозг. Нет, не так. Не в мозг, что там у меня? Ощупал голову. Твердая. Для меня твердая. Для нее, дочки, бесплотная. Хорошо, я душа. Уже становится яснее. Нужно только задавать правильные вопросы. А дней через сорок, посмотрим, что будет дальше. А ты дочка, живи, расти деток.
Смерть седьмая.
Послесмертие. Хорошее изобретение топор. Универсальное. Дерево срубить, гвоздь забить, от врага отбиться. А гильотина, что? Только для отсечения головы придумано. Для ускорения процесса. Говорят, что смерть быстрая, при отсечении головы. Это кому как. Мне вот не повезло, наверное.
Нож прошел быстро и чисто. Рассекая кожу, мышцы, позвонки. Вжик. Тяжелый, косой нож, острый. Голова упала в корзину, неровно. И теперь сквозь плетеные стенки корзины, одним глазом я вижу толпу на площади, а другим глазом яркую синеву неба. Да, я все еще здесь. В теле. Звуков не слышу. Странно, хотя вижу, как открываются рты людей в толпе. А вот запах чувствую. Тяжелую вонь конского навоза, гниющих овощей - все то что, прилипло к рубашке. Все то, что в меня бросали эти добрые люди, эти добрые христиане. Бог им судья.
Боли тоже нет. Головной мозг пребывает в прострации. Пытаясь вновь восстановить связь с телом. А тело вон лежит. Я его чувствую, хотя и не вижу. Сердце еще сокращается, выгоняя кровь. Ученый, я знаю, как устроено наше тело. Не один раз препарировал мертвых преступников. Был ученый.
Очень чешется спина. Руками не дотянутся, связаны за спиной. Палач поднимает голову за волосы, показывая толпе. Я подаю знаки глазами, почешите кто-нибудь мне спину. Толпа победно вскидывает руки. Все еще не слышу звуков. Пытаюсь сказать, "почешите спину!", раскрываю рот в беззвучной речи. Особо впечатлительные особы, падают в обморок.
Очень чешется спина. Если есть загробная жизнь, то пусть уже скорее наступает. Потому что испытывать эту страшную муку, больше нет сил. Попробуйте не чесать место, которое вот так свербит и чешется.
Смерть восьмая.
Соленые брызги в лицо, это приятно. Бодрит. Чувствуешь что живешь. Бодришь себя и братьев боевым кличем. ̀Один! ̀Один! ̀Один! - бог взирает на каждого из нас. Смотрит, как проявим себя в бою и павшим воинам посылает валькирий, для того что бы забрать достойных в Валгаллу. Драккар режет волны и берег все ближе. Нас уже ждут, другие готовые умереть во славу Одина. Но они надеются, что умрем мы. Мы все умрем. Все! ̀Один! ̀Один! ̀Один!
Славный и могучий воин, совсем голый, стоит у самой кромки моря, в обеих руках у него по топору. Он тоже кричит и морской, соленый ветер блестит на лице. Я вижу это, и значит надо быть готовым. Наметил его для себя как противника. Пасть от руки берсеркера почетно, но и убить берсеркер не менее почетно. ̀Один!
Драккар с размаху влетел на прибрежную гальку, и по инерции нас бросило вперед. Я использую этот разгон. Щитом прикрывая ноги, перелетел через низкий борт, сохранил равновесие и в два коротких прыжка достиг берсеркера. Один из его топоров глухо стукнул в щит и застрял в нем, второй - удалось парировать мечом. Хороший меч, чуть изогнутый, достался мне на захваченном судне, из рук нападавшего моряка. Умело он им орудовал, но я победил, хоть и провалялся потом несколько дней без памяти. Локи увлекал меня за собой. Но я снова победил, не поддался на его уговоры. С тех пор, с мечом этим не расстаюсь. Удобен и красив. Красивый камень в рукояти. Замотал всю рукоять шкурой, и камень сокрыл, не от жадности, нет. Что бы не отвлекал в бою. А как сяду за пиршественный стол в Валгалле, так там и похвастаться можно будет.
Как же он быстр, этот берсеркер. Но мой изогнутый меч, делает свое дело - вот уже много глубоких порезов на теле могучего воина. Но он не чувствует никакого неудобства, ни боли, ни страха. ̀Один! - кричу я и вспарываю его живот. Внутренности вываливаются и он, наконец, останавливается, путаясь в собственных внутренностях. И падает лицом в прибрежную гальку. Вокруг кипит бой.
Все против всех и каждый за себя. Нет. Бой подчинен строгим правилам. И братья воины умело страхуют друг друга. Мой щит раскололся от сильных ударов, и я подхватываю валяющийся топор. Можно парировать удары и атаковать. Тоже бросаюсь в гущу боя.
Страшный удар чувствую спиной и падаю лицом в мелкие камни. Пытаюсь встать, но не получается. Боль сильна и застилает глаза красной пеленой. Меч, где мой меч?! Вот он в руке. Я почти не чувствую руку, но могу видеть повернув голову. Кто-то берет меня за ногу и поднимает. Мир переворачивается, и я вижу небо в ногах. Берсеркер! Он все еще жив. Его внутренности частью облепили его ноги, но он все еще стоит и держит меня за ногу. Не могу сопротивляться, видимо, перебит позвоночник. Но все же могу двигать рукой. Меч рассек горло могучего воина, и ноги его подкосились, он уронил меня и упал сверху. Боль застлала глаза и все померкло.
Послесмертие. Земля внизу, удаляется. Я парю… нет, стремительно поднимаюсь. Кто-то тащит меня за край рубахи, обшитой толстыми кожаными ремнями и металлическими бляшками. Меч, где мой меч? Вот он в руке. Я же, болтаюсь в могучей руке берсеркера, а его держит за длинные волосы, дева. Валькирия. И так, поднимаемся ввысь. В Валгаллу. Берсеркер ловит мой взгляд и широко ухмыляется. Я ухмыляюсь в ответ.
- Ты хороший воин, мы будем братьями, – кричит он, сквозь свист ветра, - У тебя хороший меч!
Я разматываю шкуру, покрывающую рукоять и показываю ему драгоценный камень в рукояти. Он ухмыляется еще шире.
- ̀Один! – заревел он во всю мощь, так что перекрыл шум и свист ветра. И валькирия, чуть вильнула в воздухе, как виляет малая лодка, в быстром течении.
- ̀Один! – вторил я ему, предвкушая знатный пир и радуясь обретенному брату.
Смерть девятая.
Весна случилась ранняя, после короткой, но лютой зимы. Солнце хорошо грело землю и в лесу, на полянах и вырубках снег давно сошел. Травка еще не пошла в рост, а грибы пошли. Я помню эти грибы, бабушка, когда жива была, показывала мне и готовила. Они похожи на сморщенные моченые яблоки, только коричневые. Вот и набрал я их, много – сколько в снятый армяк вошло. Кое-как доволок, не так тяжело, сколько неудобно, грибы норовили выскользнуть, да и тащить было неудобно. Крупные грибы были.
Домой принес, мать обрадовалась – разнообразие к столу. Зима хоть короткая, да прошлый урожай – не слишком богат был, подъели все. А тут, лес подарил. Поедим.
Мать грибы скоро помыла, в чугунок и в печь. Похлебка будет. Я ей говорил, говорил, что грибы эти нельзя так, сначала сварить, потом печь или с жиром бараньим жарить. Ан, нет, говорит, некогда. Да и жира мало осталось, батя с города придет, и ему что поесть будет.
Батя на заработки как обычно в город уходил, на всю зиму, за сто верст почти. С другими мужиками с деревни. Все так делали. А тут весна пораньше, значит и он пораньше вернется. Заплатят ему, не заплатят, неизвестно. Так что, лишний кусок припасти – не помешает.
Пока со скотиной управлялся – сено, навоз убрать, напоить - похлебка поспела. Мать зовет. Эх, хоть поем всласть. Вкусная похлебка, немного с горчинкой. Соли маловато, соль ценится, мать экономит.
К вечеру поплохело всем. И матери и мне. Похлебка выходила вон. Живот крутило и резало. Виделись страшные костлявые руки, тянущиеся из пола к лавке, на которой я лежал. Страшно было до жути. А потом все прекратилось.
Послесмертие. Мать ходила из дома во двор и обратно. Подходила к лавке, на которой я лежал. А я стоял в углу, под образ̀ами, и смотрел на нее и на себя. Странно себя видеть со стороны. Что там смотреть? Надо батю предупредить, что бы поторапливался, беда в дом пришла. И я во весь дух помчался, в сторону города, через лес, напрямки.
Смерть десятая.
Вся жизнь разделилась на До и После. До - счастливая семья, едет на юг, к побережью. После - одинокий калека, с памятью о трех холмиках на кладбище. А еще две покореженные машины в кювете, море крови и пьяный водитель, который даже не понял что случилось. Он просто превратил четыре жизни в ничто и ушел домой. Его оправдали, дали смешной срок. Условный срок. Я смеялся, в зале суда. Хрипел, кашлял и смеялся. Сын, мелкого чиновника, получил условный срок, за убийство трех человек. Это очень смешно. Меня положили в психиатрическую лечебницу.
Зачем я выжил? Я понял это, когда перестал смеяться. Воистину, смех исцеляет. Выписали.
Подготовка не заняла много времени. Найти этого человека, тоже не составило труда. Он все так же жрал, пил, развлекался в клубах и гонял на машине по городу. Один комплект одежды спрятать в туалете клуба, где он проводит ночи. Прийти в клуб, дождаться когда он пойдет в туалет, пройти вместе с ним. Быстро прикончить, переодеться и уйти. Громкая музыка заглушила возню, все же я калека, а он здоровый сытый сын чиновника, так что он возился и сопротивлялся. Безуспешно. И, в общем, ничего сложного. Будут искать - неважно уже. Найдут - что делать? Условный срок. Три к одному. Даже условного срока не будет. Смешно.
Удовлетворение? Никакого. Как будто таракана раздавил. Зачем я выжил?
Стал искать смерти. Но смерть была неуловима. Таблетки, бритва, веревка... Ну, с веревкой сам виноват, недостаточная высота, что бы повредить позвоночник. Медленное удушение. Откачали. Никогда не думал, что в этом мире так сложно остаться одному. Снова таблетки, бритва, но каждый раз мощным пинком меня отправляли обратно. В глухом лесу, на меня натыкались заблудившиеся грибники и, откачав, быстро находили дорогу к цивилизации и медикам. Газ отключали во всем доме, машины успевали остановиться, электричка, толкнув в плечо, скинула на насыпь. Оружие и прыжок с высоты, были для меня неисполнимы. Оружие было достать невозможно, ввиду физических увечий, а высоты я смертельно боялся. Смертельно. Боялся. В этом что-то есть.
Аэроклуб. Ворох бумажек. Два дня на подготовку и инструктаж. Хотя мне все было понятно. Снова ворох бумаг, на отказ прыгать с инструктором. Инструктаж, теперь уже с моей стороны - мне нужно ускорение, сам не прыгну, боюсь высоты, да, страшное потрясение в прошлом, да, начинаю новую жизнь. Взлет не помню. Трясло сильно. Закрыл глаза, пока инструктор не прокричал мне что-то в ухо. Пора.
Мощным пинком меня отправили обратно. Обратно туда, До - когда счастливая семья едет на юг, к побережью.
Самоубийство второе.
Приятно лежать в чуть подогретой воде, изредка шевеля ногами, что бы теплая волна окатывала подбородок и попадала на губы. Вода густо-розовая и остро пахнет кровью. Моей кровью. Руки онемели, и я не могу ими двигать. Сквозь густо-розовую воду я вижу длинные полосы на запястьях, сквозь них в воду красным облачком выходит кровь.
Кажется это не самый плохой способ, свести счеты с жизнью. Раз другие счеты свести не удалось. Экономика не прощает ошибок, строгие цифры не любят вольностей. По всей стране прокатилась волна самоубийств, прыжок с крыши, горсть снотворного, пуля в висок, проходящий поезд. Я отмел все эти способы, как крайне неэстетичные и приводящие к дополнительным хлопотам окружающим. Кому понравится тело, размазанное по асфальту или опаздывающий поезд? И еще это должно быть очень больно.
А так – теплая вода, острая бритва, немного односолодового виски. Мое тело найдет горничная. Я оплатил ей один выход на работу, после увольнения. Найдет, опознает, вызовет полицию. Все просто. Прощальных записок не писал. Кому? Кредиторам? Совету директоров? «В моей смерти прошу винить непреложные законы свободного рынка и деляг с Уолл-Стрит». Глупо. Других близких людей у меня не было. Работа не предполагала сближение с кем бы то ни было. Две открытки на Рождество. Родители. Одна от них, другая – им.
Почему так? Не знаю. Блестящее образование, только высокие баллы, только лучшие консультанты, никаких отвлечений. Где был допущен просчет? Почему так? Не знаю. Уже тяжело собраться с мыслями. Это конец.
Послесмертие. Что же это я разлегся! Вода уже остыла. У меня же совещание. Быстро, точно и аккуратно, впрочем, как и всегда. Встал, вытерся, оделся. Каплю французского парфюма, «оу-де-колон» как они это называют. Все. Я на совещании. Какие все серьезные. Ну да, ну да, положение сложное, но обычно наши совещания начинаются с чей-либо шутки. Но не сегодня. Что ж приступим. Они начали говорить, все разом. И я слышал всех вместе и каждого в отдельности. Я все понимал. И понял, где допустил ошибку. Очень стыдно, впервые в жизни, очень стыдно. Хотя нет, в жизни мне никогда не было стыдно. В жизни – нет.
Смерть одиннадцатая.
У них острые зубы и зловонное дыхание. Их пять и нас пять. У них толстая шкура, острые зубы и острые когти. Три льва и два тигра. У нас – легкие накидки и крепкая вера в нашего Господа. Трое мужчин и две женщины. Христиане. Мы христиане и потому нас ненавидят. Арена. Амфитеатр. Здесь убивают и умирают гладиаторы, во славу Императора. Пришел и наш черед умереть во славу нашего Господа. Мы не будем сопротивляться. Я не буду сопротивляться. Если, Господь определил мой срок и срок пришел, ничего изменить нельзя. Осталось молиться и укрепляться в вере. Одна из женщин моя жена, и так мне повезло, что и сестра в вере. Я прикрываю ее инстинктивно, умом понимая, что не смогу защитить. Мы жмемся друг к другу. Что может слабая плоть против когтей и клыков.
Хищники кружат вокруг, не нападая. Хвосты подрагивают. Львов и тигров раздражает шум многочисленных зрителей, они бросают на арену объедки и мелкие камни, стараясь попасть в зверей или в нас. Они грозно рычат друг на друга, отстаивая свое право первым вонзить в нас клыки. Может Господь явит чудо и закроет пасти львам, как Он сделал это с Даниилом? Все в Его руке.
Один из тигров приблизился очень близко и нанес быстрый удар лапой, вспоров бедро одного из мужчин. Кровь щедро плеснула на песок арены. Хищники взревели, почуяв легкую добычу и запах крови. Набросились все разом.
Когти острые и я чувствую, как они вспарывают одежду, кожу и плоть. Боли почти нет, Господь избавляет от мучений. Клыки же, хоть и острые, но недостаточно что бы также вспарывать одежду и плоть. Они с огромной силой вдавливаются в тело, раздвигают кожу и рвут плоть. Это очень больно. Боль застилает глаза и я слышу крики моих братьев и сестер. Кричу сам. Господи, избавь нас от страданий!
Послесмертие. Боль ушла, и я парю над телом, которое все так же рвут хищники. Я вознесся. Об этом говорили братья, к этому мы шли, этого жаждали. Моя жена, также воспарила и держит меня за руку. Наши одежды изменились, теперь они белые. Мы держимся за руки и смотрим друг на друга, потом вверх. Пока нас не тянет вверх, мы идем вкруг арены. Один лев, похоже, видит нас и, отвлекаясь от наших бренных тел, бросается сквозь нас. Когти не наносят вреда, и он, тряся головой, возвращается к своему пиршеству. Мы идем вкруг арены, вглядываясь в лица людей, они кричат и неистовствуют. Их будоражит запах и вид пролитой крови, возбуждает насилие и близость смерти, которая прошла мимо них. Прости их, Господи!
Смерть двенадцатая.
Кромешная тьма, я не вижу даже собственной руки, подношу ее к самому лицу и не вижу. Могу коснуться носа и глаз и все равно не вижу. Здесь нет ни малейшего источника света. Под землей со светом очень плохо. Нужно всегда носить с собой. У меня есть кресало и кремень, запас трута, но я боюсь зажигать огонь, что бы не тратить воздух. Завал в шахте, это не шутка.
Места достаточно, что бы ходить, согнувшись в три погибели и мое временное (Боже, пусть будет временное!) пристанище имеет четыре шага в длину, а в ширину разведя руки, я могу коснуться стен. Сколько времени я уже провел здесь, не знаю. Изредка чиркаю кресалом и, высекая сноп искр, что бы не сойти с ума. Темнота давит, заползает в уши, горло, становится трудно дышать и тогда, я делаю несколько ударов по кремню, снопами искр отгоняя тьму. Темнота отступает, а в глазах еще некоторое время живет отпечаток искр, как на фотопленке, создавая иллюзию света. И тогда, у меня есть еще немного времени, что бы перевести дух. Я не умру от нехватки воздуха, темнота заползет мне в горло и схватит сердце, своей черной рукой.
Послесмертие. Спустя семь лет. В заброшенную шахту спустились три пацана и девчонка. Тусклый желтоватый свет карманных фонариков, кое-как, но разгоняет тьму.
- Мне бабушка говорила, что здесь шахтер один погиб, задохнулся, говорит, под завалом, - пугаясь своего голоса, прошептала девочка.
Пацаны храбрились, но ничего путного, кроме: «Ерунда, какая» и «Бабкины скакзи», ответить не смогли.
- Ничего, сейчас как найдем жилу золота! – подбодрил всех, один из пацанов.
И тут у всех разом погасли фонари. Раздался общий крик ужаса. И через некоторое время затих, ничего страшного не происходило.
- Фонарь не горит! – опять прошептала девочка.
- И у меня, - вторили ей пацаны.
- У кого зажигалка была?
Чиркнуло маленькое колесико выбивая из крошечного кремня сноп искорок и еще… И еще…
И в короткой жизни искорок, было отчетливо видно как, согнувшись в три погибели, там, где дети стояли в полный рост, крадется тень, чуть темнее, чем окружающая темнота.
Смерть тринадцатая.
О! Я большой. Я могу шевелить ножками и ручками. Я тыкаюсь в окружающий мир – руками, ногами, головой и попой. Это очень интересно. Это весело. Ткнуть ручкой или ножкой и ощутить сверху давление. Другая, но все же моя, рука, пытается нащупать меня. Снаружи. Снаружи у меня тоже есть рука. Но она и моя и не моя одновременно. Нащупать и успокоить. Я спокоен. Но мне очень весело. Своей тыковкой, как назовет мою голову папа, я вновь ткнул куда-то. Это очень весело! Я могу делать все, что заблагорассудится.
Иногда я слышу голоса. Снаружи. Разные голоса. Низкий, это папа. Чуть более высокий голос, это мама. Иногда звучит музыка. Они решили, что она мне нравится. Нет, не нравится.
О! Они о чем то спорят. О чем? Обо мне. А что спорить?! Я тут. Меня спросите. Я же знаю все-все-все. Знаю, кем буду, знаю о своем здоровье, знаю, сколько у меня будет детей.… Спорят еще сильнее. Ну что они спорят, зачем ругаются? Вскоре все стихло. Слышу, как плачет мама. Стараюсь, что бы она успокоилась – глажу живот изнутри ладошкой. Но, по-моему, ей еще хуже, она плачет сильнее. Ладно, зата̀юсь пока, вздремну, утро вечера мудренее. В чем прелесть моей жизни, когда захочешь – тогда и вечер.
Ой! Больно то как! Ааааа! Нет! Мне еще рано! Что-то жесткое, металлическое хватает меня за ножки и тянет, тянет из моего уютного мирка. Больно! Мне рано. Рано! Слышите?! Я еще не готов! Я буду самым послушным ребенком на свете, буду хорошо учиться, буду прилежным! Я буду атлетом, крепышом, буду плыть на узкой лодке, а люди будут мне аплодировать. Я буду гребцом. У меня сильные руки и я хочу ухватиться ими за что-нибудь. Не получается. Металлическое нечто вырывает меня из привычного мира, и я умираю. Рано. Умираю.
Послесмертие. Пл̀ачу, навзрыд. Кто-то добрый стоит рядом, я чувствую, что он добрый, он светится и от него тепло. Я уже другой, не такой как тогда, когда металлическое нечто схватило меня. И от этого ужасного воспоминания, плачу еще сильнее.
- Не плачь, - говорит мне теплый кто-то, - люди часто совершают глупые и непредсказуемые поступки. Этот – один из самых глупых.
Немного успокаиваюсь.
- Я тоже делал бы глупые поступки?
- Да. Без этого не получится жить. Но другие. Не такие глупые, - улыбается он, - хочешь попробовать еще раз?
- А можно?
- Можно, - отвечает теплый человек.
Но я хочу немного подождать. На всякий случай.
Смерть четырнадцатая.
Высокий дом в миллион этажей. Как было бы хорошо, что бы в нем было миллион этажей. Каждый этаж – блестящее стекло, затемненное изнутри. Я вижу себя, парящего мимо, вниз. Вижу свои руки связанные за спиной, развевающиеся полы пиджака, вижу даже развязавшийся шнурок, порхающий вокруг лакированного ботинка.
Говорят что, перед смертью вся жизнь проходит перед глазами. Да, проходит. Этому есть научное объяснение. Вроде как мозг, движимый инстинктом самосохранения, предчувствуя гибель, пытается просеять прошлый опыт и найти выход из сложившейся ситуации. Как же найти выход из сложившейся ситуации? Выход один – быстро отрастить крылья и расправить их, ловя потоки воздуха. Но на отращивание крыльев понадобится миллион лет, опять же, если пользоваться научными знаниями. Опыт, опыт – мне он не поможет. Что такое опыт? Это набор знаний о том, как поступать в обстоятельствах, которые никогда не повторятся. Только и всего. Есть навыки, умения, мышечная память. Можно уметь плавать, обладать навыками вождения транспортных средств и тренироваться в мастерстве. Но опыт…
Мой опыт не подсказал мне, что точка невозврата пройдена давно. В тот момент, как я согласился варить синтетическую дрянь, для местных драгдиллеров. Они хотели быть независимыми от крупных поставщиков, и казалось, что все просчитали. Не все. И их опыт не подсказал им, что это плохая идея. Поэтому они уже лежат внизу, пролетев мимо этих же окон. Все пять человек. Я шестой.
Как было бы хорошо, что бы в нем было…
Смерть пятнадцатая.
Чертов опиум. Чертов. Чертов. Чертов опиум. Он всегда тихо и незаметно подкрадывается к человеку, а потом человек лежит где-нибудь в сточной канаве Китайского квартала, с распоротым брюхом и обезображенным лицом. Потому что, пытался украсть немного денег, на очередную порцию чертова опиума. Или колыхается в мутной воде бухты, с привязанным к ногам камнем. По той же причине.
Но мне повезло. Хозяин притона мой должник. Старый китаец, прокопчённый пар̀ами, витающими под крышей притона, он казался мне вечным. Каждые три-четыре часа он лично обходил лежащих на кушетках курильщиков и предлагал очередную порцию. Бездыханных или неспособных расплатиться выносили два здоровенных китайца, следующих за стариком по пятам. И топили потом, в бухте, привязав к ногам подходящий булыжник. Телохранители-носильщики.
Старик подошел ко мне. Деньги у меня давно кончились, но он как всегда молча подал мне чистую трубочку с комочком опия. Помог прикурить. Он мой должник. Однажды, я спас ему жизнь, голыми руками успокоив троих громил с дубинками. Какой дурак надоумил ограбить китаезу, да еще хозяина притона – одному Богу известно. Они хоть и пришлые, эти китайцы, маленькие, но очень злые и дисциплинированные, а еще терпеливые. Их бы все равно нашли и знатно наказали, но я случился к месту, и ко времени. После этого случая, все китайцы квартала, оказывали мне мелкие услуги. А старик, посчитал себя быть обязанным мне по гроб жизни. Вот только чьей жизни?
После того как я, попробовал этот чертов опиум, и практически поселился под крышей притона, старик неизменно не брал денег и также неизменно предлагал свежую трубочку с новой порцией.
Наконец, блаженное забытье. Тело невесомо и я чувствую весь этот огромный мир, чувствую, как он струится сквозь меня и уносит с собой частичку меня. Я стал всем миром, а мир стал мной. Когда последняя моя частичка унесется с этим безбрежным потоком, я буду с ней. Но уже сейчас, сейчас, я могу увидеть свою дочку. Она умерла, много лет назад, чертова болезнь отняла мою крошку, моего ангелочка. И только спустя годы я нашел способ вновь обнять ее и прижать к себе, вдохнуть запах ее волос и посмотреть в ее глаза. Сколько для этого понадобится маленьких трубочек - не важно, старик-китаец мой должник.
Благословенный опиум. Благословенный старик. Благословенный мир.
Смерть шестнадцатая.
Послесмертие. Как устал я бродить по этому миру. Побывал везде, где хотел. Был там, где был при жизни и там, куда не удавалось попасть. Знаете, то одно, то другое... То денег нет, то времени, а еще обязательства, ответственность. В общем, попутешествовать всласть удалось только после смерти. Хотя удовольствие, ниже среднего.
На первых пор̀ах конечно, все было хорошо. После того как прошел шок от внезапной кончины. А смерть была внезапная. Несчастный случай, с кем не бывает. Со мной вот случилось. Взрыв газового оборудования, на производстве. Контузило, сознание потерял, обгорел сильно и не приходя в сознание, умер. Это хорошо что, не приходя в сознание. Больно было бы. Врачи, конечно, сделали все что могли. Жена заламывала руки в приемном покое, дети плакали. Все видел, я уже тогда мог от тела удаляться, на некоторое расстояние. Все помощи искал какой-то. Не понимал ничего. Вот всех отчетливо вижу, говорю, кричу - никто меня не видит, не слышит, мимо проходят, как и нет меня. Тут я все и понял, пришел мой, так сказать, час смертный. Походил немного вокруг, к телу вернулся, посмотрел, нет, думаю, не буду возвращаться, уж сильно повреждено там все было. М̀ука будет сплошная и обуза семье. Не хочу.
Потом обнаружил что время "мотать" могу. Но только вперед. Поэкспериментировал. Как сорок дней прошло, так я и смог везде, куда захочу переместиться. Буквально, раз и уже там. А пока, был вот к телу привязан, мог удаляться, но недалеко, пока не захоронили, потом к вещам в доме. Они отсюда, с этой стороны светились немного, призрачное свечение такое было. Я встану и смотрю на этот слабый свет. А потом свет погас. Жена, дети успокоились. Жена как возьмет, какую мою вещь, смотрит, плачет, вещь опять светиться начинает. Не надо так делать, тяжело отсюда на это смотреть, не отпускает.
Как все успокоилось, удалось мне везде побывать, на океанском берегу постоял, Ниагарский водопад посмотрел, людей разных рассматривал. В общем, много где был и много чего повидал.
Про призраков, ерунда все. Не видит меня никто. И не чувствует. Иногда собака или кот оглянутся. Правда, коты реагируют, поманю - смотрят. Играю с ними, глажу. Таких как я, застрявших, а я застрял, я просто это знаю, не встречал. Толи мало таких, толи не пересекаемся мы никак. Не встречал. Видел один раз столб света и как будто кто-то там был. Кинулся туда, а близко подойти не смог. Не пускает близко, и быстро все закончилось. Значит, не для меня было.
В общем, побывал везде, посмотрел на все. Только удовольствия нет никакого. Со временем заметил - краски потускнели, запахи пропали, слышу плохо. Тоска навалилась. Неужели это все? Есть там кто-нибудь наверху или внизу? Заберите меня.
Смерть семнадцатая.
Не страшно умирать, когда пожил на белом свете. Все сделал, все успел. Не страшно, но не охота. Страсть как неохота. Старый уж совсем стал, ноги не ходят почти, руки трясутся от малейшего усилия, дышать тяжело, кушать уже не могу почти, желудок не принимает. А все равно, каждый день думаю, ну может не сегодня, ну еще денечек. Еще раз на небо поглядеть, на травку, на внуков да правнуков взглянуть.
Тяжелая жизнь случилась, ну да никогда не жаловался, слава Богу, все успел. И дом построить, и детей на ноги поднять. Голод был, в известных годах, ну да ничего, Бог миловал, продержались. Сейчас вон полегче и детям и внукам. Все есть, всего достаток. А правнуки, так те вообще как сыр в масле катаются. Ну да это и хорошо. Это радость.
Вот и сегодня к вечеру, набежали всей ватагой, это им расскажи и про это не забудь рассказать. А у меня и сил почти нет говорить, но рассказываю. Они меня подбадривают, хотя бы одним своим присутствием. Рты раскрыли, слушают. А что им рассказывать? Да как жизнь жил и рассказываю. Оно хоть и по-другому сейчас, а все одно, для человека важное остается неизменным - дом, семья, дети, труд. Как все вокруг не меняй, а важное в человеке остается из века в век. Трактора, поезда, телевизоры, самолеты. Через десять лет или сто, может в космосе уже люди жить будут, а и что? Это радость? Вот наша радость - улыбки ребятишек, смех, слезы. А как без слез? Где коленку расшибет, где кто кому нос расквасит, до юшки. Да и ничего. Конечно, остальное тоже хорошо. Но это важнее. Ближе. По-другому радостнее. Вот об этом и рассказываю. Как жизнь принимать правильно.
Загомонила ребетня, тормошат за руку, задумался, задремал. Тормошат за руку, а рук-то я и не чувствую. Кто-то расплакался. Не плач, успел я пожить на белом свете и все успеть, что от века положено. Теперь ваш черед, а меня вон и зовет уже кто-то. Идти посмотреть надо.
Смерть восемнадцатая.
Месть. Сладкая и горькая. Три года я шел к этому дню и к этому месту. Готовился. Упражнялся. Закалял тело и дух. Раньше я никогда не убивал. Сегодня убил. И пусть он еще не умер - лежит и на губах пузырится кровавая пена, ноги дергаются не в силах поднять тело, руки лежат безвольными плетьми и в глазах еще есть жизнь и боль. Боль это хорошо. Моя боль сделала меня сильнее и крепче, моя боль сделала меня орудием, нет, не правосудия, хотя бы возмездия. Кровь за кровь. И как там еще, "не убий".
Все священники с кем я смог поговорить о смертоубийстве, твердили одно "не убий". Все священники, всех религий. Хоть бы один сказал "не умирай". Потому что, нет такой заповеди "не умирай". Это тоже хорошо, потому что вот он лежит и на губах пузырится кровавая пена. Когда-то, мои дети и жена, очень нуждались в этой малюсенькой заповеди "не умирай", хотя даже просто заповедь - "не убий" спасла бы их. Но эти заповеди не исполняются. Мне тоже никто не сказал "не умирай". А я выжил, без заповеди и выжил, только ради этого дня. И вот, три года и моя месть почти свершилась, а справедливости и заповедей нет. Может быть только возмездие. Я понял это с кристальной ясностью и пошел к своей мести. Нет справедливости, потому что даже "кровь за кровь" не исполнится. Там было три жизни, тут одна. А потому боли должно быть много, очень много. И я наложил на его раны тряпки и перевязал. И снова делал раны и перевязывал. Снова и снова. Боги всех религий умерли. Кто осудит меня?
Кем он был тогда, когда пришел ко мне? Какие пути привели его в мой дом? В чем мы провинились когда накормили и обогрели у очага этого человека? Это тоже не важные вопросы. Как я упражнялся? Как выслеживал его? Кто еще умер от его руки? И это не важные вопросы. Как сделать, что бы боли было еще больше? Вот важный вопрос. За три года я узнал про боль многое, почти все. Поэтому сейчас я смотрю на него и говорю "не умирай". И он не умирает. Кто я для него? Он исполняет одну мою заповедь и не умирает, я для него бог. Кто он для меня? Тоже бог. Ведь он сделал меня таким, он привел меня сюда, в это место и в этот день. Теперь это моя религия, это мой бог и мой бог не умрет, пока я не захочу.
Смерть девятнадцатая.
Вода, вода, вода. Соленая вода. Сверху падает дождь, но он тоже соленый, хотя и не так сильно. Поднимаю лицо и ловлю падающие капли. Это немного освежает и придает сил. Обломок корабля, бревно, что дало мне приют, постоянно выскальзывает из рук, но я все еще держусь. Руки онемели и распухли, ног не чувствую совсем. Голод отступил. Во мне, все еще, теплится надежда. Мы шли недалеко от торговых путей, а значит течением, меня может вынести туда, где проходящий корабль может меня заметить.
Какое-то время, вокруг плавали обломки и, перебираясь от одного к другому, мне удалось найти немного еды, но от морской воды она быстро испортилась, и есть ее стало совершенно невозможно. И еще какое-то время, моими спутниками по дрейфу были трупы товарищей. Никто не выжил. Долгое время рядом со мной был один матрос, его голова, движимая по воле волн, стукалась о доску, и этот мерный стук сводил меня с ума. Я пробовал несколько раз оттаскивать доску, потом тело, но раз за разом все повторялось. Пока я не смирился и не отвлек себя молитвой. Вцепившись в обломок, я просил помощи и прощения грехов. Кажется, потерял сознание от истощения и переживаний. Очнулся, когда стал идти ко дну, обломок выскользнул из онемевших рук. С трудом нашел его снова, волны скрывали обзор, волнение на море усилилось, но тот матрос и доска пропали из виду. Смирение и молитва могут творить чудеса, теперь я верю и знаю это. Жаль что, раньше я не был набожным и не знаю нужных молитв.
Дождь стих и выглянуло солнце. Не видно птиц, что указало бы на близость земли. Несколько раз, собравшись с силами, опираясь на спасительный обломок, стараюсь подняться как можно выше и посмотреть вокруг. Все одно - вода и никаких признаков земли или силуэта корабля. Смиряюсь и в молитве предаю себя и свою душу Всевышнему. В попытках оглядеться, потерял последние силы и молитва выходит нескладная и короткая, теряю сознание.
Пришел в себя от резкой боли в ноге. Странно, я их почти не чувствовал. Вокруг неспешно режут волны три или четыре акульих плавника. Демоны моря и проклятье всех моряков. У меня ничего нет, что бы дать бой и достойно встретить свой конец. Да и чем встретишь, если руки распухли и пальцы похожи на куски теста. Опускаю лицо вниз, под воду - полноги нет, откушена акулой. Идет кровь и на этот запах слетятся все чертовы акулы, всего этого чертова моря!
Нет! Нельзя. Смирится и молиться. Вот что поможет мне, и в это я верю и знаю.
Послесмертие. Видимо, совсем обессилел и вновь потерял сознание. Очнулся от необыкновенной свежести и сил. Акулы здесь, нарезают круги, маневрируют, выбирая лучшее место, что бы начать пир. Нет. Я вам не дамся, проклятые демоны. Теперь я силен и свеж. Бросаюсь на них и отгоняю. Они быстро уплывают, и в их маленьких глазках я не вижу ничего - ни страха, ни досады, что прерван пир. Они вернутся. Но я буду их ждать, отгоняя от спасительного бревна, пока обломок корабля, с намертво вцепившимися руками телом, не прибьет к берегу. И буду смиряться и молиться, сейчас я знаю все нужные молитвы.
Смерть двадцатая.
Послесмертие. Клоун умер. Клоун и шут. Всю жизнь я шутил, и порой шутки были глупыми. Но в цирк ходят именно за этим, за остальным ходят в библиотеку и театр. Глупые шутки, что бы заполнить паузу между номерами. Ради этих глупых шуток и ужимок, кувырков и падений ходят взрослые и дети в цирк. Еще что бы, посмотреть на тигров и факиров, канатоходцев и эквилибристов. Это элита арены. Моя же доля, паузы между номерами. И тут я царь и бог. Тут я брызгаю из бутафорского цветочка водой и шлепаюсь на попу, кувыркаюсь и падаю, к радости зрителя. От таких вот кувырков и падений и случилась моя болезнь. Что-то сместилось в головном мозгу, образовалась опухоль, и медицинская наука развела руками.
Я шутил всю жизнь. Так почему на моих похоронах должны плакать? Я запретил это. Запретил плакать, рыдать, играть траурные марши. Хорошая штука - завещание. Последняя воля покойного, ее должны неукоснительно соблюдать. Покойный это я. Знал ли я, что буду видеть все, своими глазами? Нет, не знал. Но так получилось, что вижу. Никогда не верил в загробную жизнь и в Бога не веровал. Время такое, что к религии и попам относятся как к мракобесию и пережиткам века непросвещённого. Ну а кто верует, вон церкви открытые стоят. Наука доказала, что Бога нет. Бога нет, по крайней мере, я пока его не встретил. А загробная жизнь есть. И я этому подтверждение.
Почему, даже верующие люди, так горюют при смерти близких? Ведь по их вере, там их ждут райские кущи и вечное блаженство. Парадокс. Или они уверены, что там их родных встретят рогатые черти и будут жарить на сковороде? Тогда вера их слаба и дела не правильные. Тогда и нужно плакать и горевать. Я изучил этот вопрос, у меня было время. Я беседовал с попами и прихожанами. Читал Библию. Не поверил. Есть в этом какая-то фальшь. Так и не понял в чем она. Зато успокоился и придумал свою последнюю шутку. Я жил так что бы, при моем появлении люди смеялись и аплодировали. Смех продлевает жизнь. Так пусть посмеются надо мной еще раз.
Пусть на моих похоронах оркестр играет туш, пусть веселят почтенную публику клоуны и шутники, пусть вино льется рекой, пусть разноцветные шары взлетают в небеса, пусть яркие ленты развеваются над гробом. Пусть. Это моя последняя шутка.
Самоубийство третье.
Послесмертие. Висельников хоронят за оградой кладбища. Вместе со сбродом всяким, нехристью и пришлыми. Это правильно, от века так заведено. Не нам и нарушать. А все ж таки обидно, немного. Ходишь, тут по краешку и видишь, как там, к ним и цветов принесут и в положенный день стопочку с хлебушком положат, яиц поднесут. Оно конечно, есть нам ни к чему, а все же обидно.
Вот и хожу я с нехристями и пришлыми, тут по краешку. Иногда двумя-тремя словами перекинемся, да и все. Не положено разговаривать тут. Заговоришь с кем, так какая-то сила, шмяк тебя, обратно в гроб и лежишь, пока не отпустят. Так что говорить ни с кем нельзя. А иногда и не заметят, что заговоришь, но боятся все. Осторожничают.
Сам с собой говорить, это можно. Хочешь, в небеса криком кричи, хочешь, грехи свои перечисляй да кайся. А без отпущения, так и будешь ходить неприкаянным. Вон, внутри то, тоже не сразу наверх забирают. Кто годами ждет, а кто и не приходит, до кладбища и забирают. А там всех батюшка и причастил и отпел. Поди и угадай, что и как.
Вот и хожу я, грехи свои перечисляю. А что их перечислять-то. Вот он, самый мой главный грех - самоубийство. Вроде как, отнял то, что Богом даровано, да отцом с матерью. Богом главнее, конечно. А то что, страдал ты при жизни сверх меры, это в расчет не берется. Мера не тобой положена, не тобой мерена, так что, терпи. А как тут терпеть, когда заживо гнить начинаешь, смрад уж пошел... Эх, и вспоминать не хочется!
Приходила матушка тут, постояла у могилки моей постояла-поплакала да и ушла. Я как раз внизу был, держали меня. Как отпустили, наверх скорее. Нет, ничего не оставила. Уж потом, заметил, как отец бродит. Внутри оградки бродит. Значит и он тоже. Но, не как я, Господь прибрал. Да и быстро его наверх подняли. Вишь как, а и пил, и бил, и гулял. Тоже обидно.
А что обидно-то. Не ждал я такой жизни, не ждал. Что бы и больно, и слезно, и впроголодь порой. Вот и обидно, не справедливо это. Вот поговорил, сам с собой, вроде и полегчало пока. А там видно будет.
Смерть двадцать первая.
Страшно это - знать что умрешь. Не когда то, а вот к вечеру, скорее всего. И торчащая из груди стрела, постоянно напоминает об этом. Что поделаешь, коли щит дрянной и кольчуги нет. Кольчуга, да добрый щит не положен - дорого это, для сброда. Вон с ними только ратники, да дружинники ходят. С пеленок с мечом спят, да с копьем обнимаются. А нам что... Собрал князь с округи мужиков, да поставил в лесочке. Мол, бдите, если мимо вас полезут, вы им в бочину и насуете и нам сигнал подайте. А что насуем? Дреколье тонким железом окованное, да вилы, топоры. Косы вон мужики взяли, да в лесочке косой не помашешь. Цепляется, их и побросали пока. Потом заберут. А у меня топор плотницкий, да две дощечки на руку примотаны, навроде щита, от удара заслониться. Топор знатный, он меня кормит, да руки вот к топору приученные. Плотник я. Баньку поставить кому, избу срубить - это все по моей части. Да, подсобниками два сына. Их то, удалось схоронить от князя. Успели укрыться. Ежели что со мной случиться, кто по дому за матерью да дедом присмотрит? Народ-то у нас жалостливый, с голоду помереть не дадут. Но все же, от своих-домашних хлеб принять или поднесет кто из жалости, разное дело.
А как на простор выскочили, нас стрелами и осыпали. Стрелами вражины, мастерски владеют, мечут их любо-дорого посмотреть. Мне вот и прилетело. Даже не почувствовал. Сошлись врукопашную. Не знаю, успели сигнал ратникам подать или нет. Не мое дело было. Успел прихватить одного-двух. Топориком-то, пусть и плотницким, одному шею рассек, он и упал замертво, а второго обухом вскользь задел по шелому. Упал. Не знаю как там дальше с ним. Вдруг у самого ноги подкосились. Я бочком, бочком, да и выскользнул из свалки, и в сторонку, что бы не затоптали.
Лежу вот, любуюсь на стрелу, что торчит из груди. Мастерски сделана стрела, поди, сам кузнец делал, подмастерьям не доверил. Ровненькое деревце для нее срезали, с палец толщиной, перышко на конец приладили, аккуратно приладили, клей блестит.
Сосед мой подходил, я ему топор свой передал, пусть домой отнесет, сынам моим отдаст. В хозяйстве сгодится. Ратник князев подходил, посмотрел, говорит, стрелу не трожь, до вечера дотянешь, более ничем помочь не могу. Одолели, говорит, мы, положили супостата напрочь. И лучников всех положили, никто не утек. Ну и хорошо, что одолели. Вроде и поблагодарил как, да я не расслышал, он и ушел.
А я все стрелой любовался. Гладенькая стрелочка, вроде тоненькая, а вот попала, куда ей надо и... До вечера. И так мне захотелось всю стрелу посмотреть, что мочи нет никакой. Я ее поближе к груди, ладонью обхватил, да и потянул со всей мочи. Она и выскочила. Наконечник мокрый весь конечно, в крови. Ну я его об траву обтер, да об одёжу. Кованый наконечник, не литой, острый, что мой топор. Может и острее. Этакую стрелу и не всякая кольчуга остановит. Мастерски сделана стрела кузнецом. Ну да мне ближе баньку поставить, избу срубить.
Смерть двадцать вторая.
Все торопятся куда-то, спешат. А я быстро понял, что жизнь надо кушать большой ложкой, но не спеша. Тоже куда-то торопился, спешил все успеть. Успевал что-то, не успевал другое и вот понял что спешить некуда. Пока спешишь, жизнь мимо проходит. А она в мелочах, жизнь эта. В маленьких мелочах, вот в метро спускаешь, а навстречу девушка, прошла мимо, красивая. А мне некогда с ней переглядываться-знакомиться, я в университет спешу. Или идешь по улице, солнце светит, облачка кучерявые по небу плывут, тепло и радостно. А мне снова некогда облака разглядывать, мне на подработку надо успеть, там и так для студента ставка невысокая, а опоздаешь и еще урежут. Так что, пользы от этого никакой, пока. Вот закончу университет, на работу устроюсь, там и можно будет немного мелочам время уделить.
К сессии надо успеть подготовиться, книги в библиотеку сдать, в магазин забежать. Мать говорит, ответственный ты слишком. Ну да, потому что усвоил хорошо - пока сам не потопаешь, хорошо не полопаешь. Учеба - вклад в свое будущее. Подработка - у матери на шее не сидеть. Она, конечно, помогает, на подработку не проживешь, но все ей полегче.
Так что, дел было невпроворот. Все успеть надо было.
Стою на платформе в метро, жду поезд, благо они с минимальным интервалом ходят. С самым маленьким интервалом в мире, в самом красивом подземном сооружении. Это хорошо, везде успеть можно. И удобно очень. В метро и учебник почитать можно и аудиоматериалы по лекции послушать. Вот и поезд подходит, и тут кто-то как толкнет меня в спину! Я и полетел вперед, под колеса... Вот сейчас и понял, что жизнь надо кушать большой ложкой, но не спеша.
Смерть двадцать третья.
Хорошее лето выдалось, очень теплое, но без чрезмерной жары. Август вот теплый наступил. Красота. Детей к школе подготовил, купил что положено - учебники, форму школьную, ранцы. Двое у меня, последыши. Годы прошли и не думал что, так обернется. В пятьдесят с хвостиком лет и два последыша. Погодки. Мальчик и девочка. Еще было два сына. Одного убили, когда Союз распался, не было у него способностей к языкам, не было. Так и убили, ничему не научив. Представители титульной нации за этим строго следили, что бы один язык, одна нация.
А еще один, тоже потерялся с матерью своею на просторах бывшего Союза. Да это я сам виноват. Выгнал ее с ребенком, по пьяному делу. Что там делить было? Из-за чего ссориться? Убей Бог, не помню. Да и сколько лет-то мне было тогда. Считай, половина от сегодняшнего. Ума нет, считай калека - сам все разрушил. Богатства не нажил особого, великого не совершил, в детях одна радость. Вот и тот, потерявшийся, нашел меня, ума не приложу, как. Он же тогда совсем малой был. Сам за тысячи километров, кого-то спросил, кого-то попросил. Пришли ко мне, стучат в калитку, мол, такой-то? Такой отвечаю. А они корочки красные показывают, безопасность государственная. Развернулись и ушли. Ну, думаю, сейчас возьмут за жабры, грешков-то у меня скопилось, что перед Союзом, что перед нынешней страной - достаточно. У дальнобойщика есть возможности, что-то туда, что-то сюда, в обход властей, перевезти. Вот и начал вспоминать, за что меня взять можно. Ночь не спал, а утром телеграмму принесли. Мол, здравствуй, папа, это я потерявшийся сын. Тут я и сошел с ума, в переносном смысле, плакал, смеялся, делал это одновременно. Ну и в телеграмме телефон, мол, хочешь - звони. Я позвонил, проговорили два часа. Адресами обменялись, но разные страны сейчас, тысячи километров, так и не собрались друг к другу доехать. Теперь уж и не получится.
В общем, получилось так, что через друзей у которых тоже есть друзья, имея только имя-фамилию и город проживания, нашел меня через спецслужбы. Неофициально, конечно. А я и не знал что думать. И смех, и грех, что называется. Забыл предупредить только, что бы они сказали, зачем ищут меня.
Дня три назад, мать его приходила ко мне, во сне. Стоит во дворе у нас, молодая, красивая, волосы развеваются, улыбается. Вспомнил я ее, в груди защемило, думаю, баран ты глупый, счастье свое упустил. Новая семья, молодая жена, а увидел первую жену и все вспомнил. А она стоит, улыбается...
Вот и лежу я сейчас, в своем дворе, смотрю на небо. Ни одного облачка, солнце слепит, бахча поспела, а я ни ногой пошевелить не могу, ни рукой, на помощь позвать не могу. Парализовало. Чувствую, сердце сбо̀ит, глохнет мотор. Значит, пора пришла. Жаль, много не успел. Жил как умел. Никто ведь не подскажет, ты так живи или вот так живи. А подскажут, разве послушаешь? Все, пора.
Смерть двадцать четвертая.
Умереть во сне. Вот о чем я мечтаю, вот о чем я молю небеса. По- другому страшно. А тут заснул, и вроде все прошло быстро и безболезненно. Так и прошло - быстро и безболезненно. Страх беспомощности, страх боли, вот что мной двигает. Чтобы не в болезни, умирать и корчиться от мучений. Что бы не видеть приближающийся конец, в виде мчащегося автомобиля или приближающейся земли или чего бы то ни было. Не мучиться, не бояться. Проклятый инстинкт самосохранения. Конец неминуем, это ясно, но как уйти - вот задача. И только о том просил всех богов - во сне. Пожалуйста, во сне. Попить чайку перед телевизором, оторвать листок календаря, почистить зубы и лечь в кровать, что бы спокойно и безмятежно уснуть. И не проснуться.
Я всегда избегал опасных мест и опасных событий. Потому что не хотел лежать с перерезанным горлом, в каком-нибудь парке, в леже грязной воды разбавленной моей кровью. Если судить по выпускам новостей, парки, темные аллеи и переулки кишмя кишат убийцами-наркоманами и грабителями-алкоголиками. Вот пьяные драки и пьяные компании, тоже зона большого риска. Сидите теплой, дружеской компанией, выпиваете, спорите о футболе, к примеру. И раз! – ты уже корчишься на грязном полу с кухонным ножом в животе. А этим ножом, пять минут назад селедку нарезали.
Или на работе погибнуть, опасное производство, строительство, к примеру. Балка, падающая с высоты, вобьет по колено в грунт, никакая каска не спасет. А сколько кранов падает? А привычка строителей обедать с алкоголем? Двойной риск.
Поэтому я выбрал спокойную, неспешную работу бухгалтера. И до сей поры работаю, хотя лет мне, уже немало, на пенсии. А все небольшой приработок – не помешает.
Мыслей о самоубийстве не было. Никогда. Иногда, правда, размышлял. Вот почему, если самоубийца, вены себе перерезал или с крыши прыгнул – грех. А если под танк со связкой гранат – герой. Жизнь, за други своя? Что ж, подходящее объяснение. Или это непонятное восхищение, молодым поколением, японскими самураями. Бусидо, воинское сословие…. У них ведь как – чуть что, сразу чик! - по животу, лезвием. Лицо потерял, ненужным стал, перед сёгуном провинился. Все. Харакири. А они восхищаются. Так будьте последовательны - исправить ошибку, извиниться, нет, не могу, у меня бусидо и чик! - по животу, лезвием. Глупость несусветная.
Ну да ладно. Все закончилось, как и хотел. Уснул и не проснулся. Попил чайку вчера, телевизор посмотрел, листок календаря оторвал, зубы почистил и спать. И умер во сне. Хорошо.
Смерть двадцать пятая.
Тень появилась в моей жизни, когда подтвердился Диагноз. Гребаное членистоногое вползло в мое тело хвостом вперед и застряло где-то на пути к желудку. Тень появилась не сразу, через пару дней и встала за моей спиной. Ее нельзя было увидеть, но я точно знал, что Тень там. Когда мои мысли не были заняты Диагнозом, я думал о Тени. В зеркале она не отражалась, как бы быстро я не оборачивался или не поворачивал голову, Тень оставалась строго за спиной. А поворачиваться я мог очень быстро, КМС по боксу может двигаться очень быстро, даже будучи смертельно больным. Угол обзора человеческого зрения, примерно 170 градусов по горизонту. А оставшиеся 90 градусов, будь добр верти головой. Достаточное место для маневра, не правда ли?
Через какое-то время я бросил попытки увидеть Тень, но не перестал о ней думать. Когда-нибудь Тень приблизится настолько, что сможет положить руку на мое плечо. И с силой развернуть к себе лицом, вот тогда и посмотрим. Это я тоже знал. У всех кому подтвердили Диагноз, меняется взгляд, он направлен внутрь, в себя. Слышали выражение, выразительный взгляд? Так вот, у этих взгляд останавливается, а лицо превращается в застывшую маску. Никакого выразительного взгляда нет. Есть пятьдесят семь лицевых мышц, которые формируют выражение лица. А глаза? Пузырьки с жидкостью, не более. И все пятьдесят семь гребаных мышц, застывают в ужасе перед гребанным членистоногим. Я понимаю, но не собираюсь сдаваться. Диагноз, не приговор. Я еще поборюсь. И я боролся, но Тень приближалась. И я знал как встречу ее, когда Тень развернет к себе лицом - прямым левым и хуком справа,
Вкачав в меня тонну химии, хваленая медицина подтвердила Диагноз, и Диагноз стал Приговором. Что ж, пусть так. От госпитализации я отказался, потому что не хотел валяться в кровати среди застывших лиц и взглядов, которые смотрят мимо тебя. Все что я взял от медицины - тонну химии и мешок морфия. Хотя последнее выдавали крайне неохотно и понемногу, через промежутки времени. Я был готов и к этому, заранее прикупив героина, на оставшиеся деньги. Хорошо быть школьным другом, нынешнего крупного поставщика дряни, всему городу.
Боли я не боялся, так как уже подготовился, да и умел терпеть. Но говорят, боль будет очень и очень сильной. Посмотрим, сколько я протяну, а после, вкачу себе лошадиную дозу героина и буду ждать Тень.
Кто эта Тень? Вряд ли, сама Смерть пожалует, что бы взмахнуть косой, в день, когда я почувствую руку на своем плече, умрет примерно сто тысяч человек. Из них, сколько то на войне, сколько-то от голода, кого-то зарежут в пьяной драке, а кто-то, как и я будет умирать от того, что гребаное членистоногое вползло в тело хвостом вперед. Что ж, сама Смерть не придет, я думаю, слишком много чести.
И вот этот день наступил. И был вечер и было утро, день один... Приходили тут ко мне, проповедники, читали из Писания, только это и запомнил. Мысли были заняты Тенью.
Вечером, я ощутил, что Тень достаточно близка, что бы положить руку мне на плечо. Что ж, я готов. Вкатил лошадиную дозу героина и приготовился. Тень протянула руку, положила мне на плечо и с силой развернула к себе. Гонг!
Смерть двадцать шестая.
Черт меня дернул идти к гадалке. Сейчас жалел, в комнате, обставленной с мещанской роскошью, пахло какими-то благовониями от которых кружилась голова и горели свечи, от которых болели глаза. Гадалка, тучная женщина, неопределенных лет слюнявила пальцы и доставала из колоды карту за картой, комментируя все это сумасшедшее действо непонятными терминами, иногда закатывая глаза, отчего зрачки уходили под верхнее веко, и бельма глаз смотрели на меня, расчерченные красными прожилками. Потом вновь слюнявила пальцы и доставала новую порцию карт.
Что ж, надо потерпеть. Я здесь ради женщины. Вернее, из-за нее. Категорически не понимаю женщин. А эту в особенности. Но она, дьявол во плоти. Манит меня и отталкивает одновременно. Притягивает и отдаляет. Убить ее готов, но и жить без нее не могу. Выйти замуж предлагал, раз сто, отказывается, ухожу. Но она вновь зовет меня.
Как в этом разобраться, что делать и как поступить? Друзья посоветовали, обратиться к этой почтенной женщине, как они сказали. Уважаемая гадалка в городе. Самог̀о, консультировала, перед выборами.
И вот я сижу, слушаю бубнеж старой ведьмы(прости, Господи!) и смотрю в бельма с прожилками.
Это понятно, перебиваю я ее. А конкретнее, человеческим языком, мол, проясните несведущему, прошу. А она, так и так, будете вместе, только по-другому к ней надо, с огоньком. Дама строптивая, породистая(ну чисто скакун арабский), ей такие как ты, говорит сто раз на дню подходят. Так что же она меня не отпускает, спрашиваю. А испытывает, отвечает, нравишься ей, любовь у нее, вот и испытывает. Так что, иди себе и думай головой, что и как сделать, что бы один раз сделать, что бы она твоей стала, на всю жизнь. Или бросай, но тоже один раз, не мучайся сам и не мучай ее. А не болтайся как цветок в проруби. И благословила. Натурально, благословила. Благословляю тебя, говорит. Я деньги оставил, положенные и вышел.
Вроде и ясно, наметила тетка-гадалка развитие событий. И на сердце легко стало, от того что испытывает. А думать и думать еще надо, как завоевать раз и навсегда. Вот кажется, нащупал мыслишку, вот она! Так и сделаю.
Резкий визг тормозов, поворачиваю голову и вижу как на меня с огромной скоростью надвигается машина, вижу перекошенное лицо за лобовым стеклом. Удар. Небо опрокидывается.… Разве могут ботинки так высоко взлететь? И все же я придумал, как ее завоевать.
Кое-что еще.
Привычный мир дрогнул. Еще и еще раз. Толчки усиливались, их частота и мощь нарастала. Становилось все страшнее. Помню белого человека, который говорил со мной последние несколько дней. Он рассказал мне, что меня ждет и как мне поступить. Еще он сказал, что будет со мной всегда. Но я не смогу его видеть и слышать. Только догадываться, что он есть и он рядом. А еще он приложил палец к моим губам и значит, мне придется молчать и никому не говорить о наших беседах. Я был готов, но не думал, что будет так страшно.
Всегда страшно, когда мир вокруг тебя сжимается, когда он дрожит и больше не чувствуешь себя в безопасности. Когда мир вновь сжался до нетерпимо малых размеров, меня вытолкнуло из него. Нет, не как пробку из бутылки шампанского. Но вытолкнуло, вполне настойчиво и необратимо. Я умер. Страх подступил к горлу, и я закричал первый раз в своей жизни. И первый раз, в послесмертии.
Я знал, что меня ждет и когда. Знал все, в мельчайших деталях. И еще я знал, что вновь умру. Но не скоро. Даже по моим меркам, не скоро. Еще будет время. Узнать. Научиться. Понять. Учиться придется заново, белый человек сказал, что все забудется. Это хорошо. Потому что, я знаю, что произойдет со мной и близкими, знаю, сколько боли, переживаний и страха предстоит перенести. Тяжкая ноша. Но я забуду это знание и это хорошо. Иногда, неведение лучшая стратегия.
А пока я помню, буду кричать и плакать. Потому что, говорить пока я не могу.
